Один раз в миллениум - Страница 39

— Извините, — сказал Дронго. — Я не хотел вас обидеть.

— Вы не обидели. Вы просто заставили меня вспомнить главную трагедию моей жизни. Я так хотела родить мальчика! И у меня ничего не получилось. Может, моя дочь подарит мне внука. Как вы думаете?

— Может быть, — хмуро согласился Дронго. Протянув руку он дотронулся до ее руки.

— Вы красивая женщина, — сказал он печально.

— Это вы говорите, чтобы меня успокоить? — спросила она, взглянув на него.

— Нет. Вы действительно красивая женщина.

— Думаете, что я еще могу нравиться мужчинам?

Она попыталась улыбнуться, но губы у нее дрожали.

— Безусловно. Я думаю, вы сами знаете, что нравитесь мужчинам.

— Не нужно мне льстить. Сначала наговорили гадостей, а теперь подлизываетесь, — она медленно вытащила руку из-под его ладони. — Ладно, я лучше пойду в эту комнату отдыха и приведу себя в порядок. Кажется, там есть туалет. У меня сейчас глаза потекут из-за вас.

Она поднялась, взяла свою сумочку, а потом взглянула на Дронго:

— Странно, вы ведь тоже не ангел. Умеете причинять боль. Сама не понимаю, почему я вам все рассказала. Я об этом не говорила никому, даже матери. Как это вам удалось?

И не дожидаясь ответа, она пошла в комнату отдыха. Ей не хотелось появляться в приемной, где ее могли увидеть в подобном состоянии, понял Дронго. Он взглянул на бутылку коньяка. И неожиданно для себя налил внушительную порцию. Медленно выпил.

«Я не ангел, — подумал Дронго, — она абсолютно права. Терзаю женщину только для того, чтобы добыть информацию. Сначала я испортил настроение Халуповичу, заставив его признаться в интимной связи с Ниной, а потом добил несчастную женщину, вынудив ее рассказать о трагедии, которая произошла столько лет назад. Может, я становлюсь садистом и мне нравятся подобные победы над людьми? Нет. Мне не нравится, что они страдают. Мне это совсем не нравится. Но нужно добиться истины. Это не охота, у меня нет азарта игрока. Это, скорее, тот нравственный закон внутри нас, о котором говорил Кант. Как он сказал? Есть две вещи, которые поражают его более всего. Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Бог и совесть. Или это одно и то же? Я иногда жалею, что не могу проникнуться религиозным сознанием. Возможно, что Бог существует в виде некой непонятной нам субстанции. Возможно, агностики правы и мир непознаваем. Но поверить в упорядоченное существование, рая и ада я все равно не могу. Может быть, в этом моя трагедия? Может быть, поэтому я так настойчиво пытаюсь покарать всех негодяев в этой жизни, добиться справедливости сегодня и сейчас, потому, что не верю в существование другой, загробной? Может быть, мой собственный нравственный закон оказался столь сильным и столь важным для меня, что именно это вылилось в конечном счете в мое призвание. Я ведь много раз мог изменить свою жизнь. Стать таким, как все. Научиться немного лгать, немного молчать, немного льстить, немного воровать, немного притворяться, немного ненавидеть, немного любить. И жить, как все. Нет. Нет, нет и нет. У меня бы это не получилось все равно. Я бы все равно сказал мерзавцу, что он мерзавец. Я бы все равно не научился здороваться с проходимцем и перестал бы уважать себя, если бы промолчал, видя очевидную несправедливость.

Тогда выходит, что я добровольно обрек себя на подобную жизнь? Не скажу, что она мне так уж нравится. Неужели всю свою оставшуюся жизнь я должен разоблачать людей, преступивших этот нравственный закон внутри себя? Может быть, в этом и состоит мое призвание. Если есть Бог, значит, я создан именно для этой цели? А если нет, то получается, что мой собственный нравственный императив заставляет меня действовать подобным образом. Но тогда я должен был бы получать удовольствие от своих побед. Но почему в последнее время я все чаще испытываю разочарование? Может, именно потому, что мои победы — это всегда чьи-то поражения? И если есть Бог, то душа отверженного попадет в ад, а если Бога нет, то тело виновного вместе с его душой отправится в тюрьму или колонию и попадет в ад земной. А еще неизвестно, что хуже. Ведь ад загробный — это муки, облегченные сознанием того, что душа человека, рано или поздно, отбыв наказание, попадет в рай. Зато ад земной — это навсегда. Это память, которая сохранится у заключенного до смерти. Это годы, которые вычеркнуты из его короткой жизни. Тогда выходит, что ад земной гораздо страшнее ада потустороннего. Ведь в первом случае конечность наказания определяется его сроком, а во втором срок не имеет значения — ведь впереди вечность».

Он посмотрел на свой бокал. «Нужно выпить еще немного, чтобы разобраться в этих метафизических построениях, — насмешливо подумал Дронго. — А с другой стороны, Халупович прав. Начало третьего тысячелетия — это действительно интересная дата. Бедный Эдуард Леонидович решил устроить себе праздник, не предполагая, во что все это выльется».

Дронго не успел додумать до конца. Позже, вспоминая этот день, он всегда четко помнил, что именно в тот момент, когда он подумал о неприятностях Халуповича, раздался крик. Как ответ на его вопрос. На все его мысли. Раздался приглушенный крик.

Вскочив со стула, он бросился к двери кабинета и открыл ее. В приемной сидела Нина, закрывая от ужаса лицо руками. Это был ее крик. Напротив стоял Антон Шальнев. Его лицо напоминало застывшую маску. Но самая страшная метаморфоза произошла с Халуповичем. Стоя у окна, он смотрел на окружающих дикими глазами, пытаясь соединить дрожащие губы. От нервного тика у него дергалось лицо. И дрожали руки.